Меню Закрыть

Павел Лобков: Я прекрасно понимаю, что ВИЧ — это самый изученный организм в мире. Более изученный, чем дрозофилы и кишечная палочка.

Журналист Павел Лобков в эфире программы Hard Day’s Night на телеканале «Дождь» рассказал, что больше десяти лет живет с ВИЧ. Антон Красовский расспросил его о том, зачем он это сделал и как жить с ВИЧ в России

Давай с самого начала. Как ты узнал, что у тебя ВИЧ?

В 2003 году, наверное, в мае, по приглашению компании Chanel мы снимали «Растительную жизнь» про то, откуда растут ноги французской парфюмерии. Это были плантации в Грассе, и, делая то, что по-журналистски называется стендап, я упал в огромный розовый куст. Я не заметил, как мне в живот воткнулся маленький шип — видимо, где-то между джинсами и ремнем.

Когда я приехал в Москву дня через три, все это дело распухло, стало таким фурункулом. Меня прооперировали быстро в ОАО «Медицина», без всяких анализов. И через три дня я уехал в Китай. Там меня забеспокоило, что ранка затягивается как-то не очень. Телеканал НТВ тогда обслуживался в поликлинике Управления делами президента в Грохольском переулке. Мне там делали перевязки, что-то еще, какие-то аэро-, баро- и хрена лысого. Я говорю: «Возьмите у меня анализ на ВИЧ и сифилис». — «Зачем?» Я говорю: «Возьмите!» И в конце мне втюхали эту серую бумажку: типа, ну сдай, раз хочешь.

Правильно я понимаю, что тебе буквально сделали одолжение?

В общем — да. Но я настаивал на этом анализе, потому что меня беспокоило медленное заживание, я считал, что здесь есть проблема с иммунитетом. Такого никогда не бывало, на мне как на собаке все заживало. И я понял, что нужно проверить иммунный статус. Я все-таки биолог. Я предполагал, что могут быть иные факторы, кроме как шип розы.

Ты предполагал, что может быть ВИЧ?

Нет.

Даже мысли такой не было?

Я хотел очистить историю, что называется, clean up.

Что называется, исключить.

Да-да. Исключить возможность. Так вот, я сдал тест и про все забыл, потому что это было 10 октября 2003 года, и Виталию Гинзбургу, покойному нынче, к сожалению, присудили Нобелевскую премию. Я поехал к нему на дачу. Мы там довольно сильно напились с Виталием Лазаревичем, причем он меня перепил. Ему 87 лет. Я возвращаюсь домой полупьяный, полумертвый — я не могу отказать, если мне лауреат Нобелевской премии наливает стакан водки, — и следующим утром мне звонят, знаете, таким голосом «Аэрофлота»: «Вам нужно зайти к инфекционисту». Ну, нужно так нужно. Может, там не то анализ что-то показал иммуно-ферментный, может, они покажут что-то.

И вот я прихожу, расступаются эти охранники, я иду по этим красным коврам, поднимаюсь на шестой этаж. Дверь инфекциониста открыта. Инфекционист — не самая популярная специальность в поликлинике Управления делами президента. Там вообще в основном все инсультники, инфарктники, диабетики.

Открытая дверь. Медсестры нет. Сидит баба с халой. И перед ней лежит карточка моя. Знаешь, за три года какие-то мелочи там — терапевт, отоларинголог, голос я терял. Карточка пухлая довольно, крест-накрест перечеркнута красным фломастером, маркером, написано «ВИЧ +» и что-то типа подлежит ликвидации/утилизации. Я не помню. Жуткие слова там были написаны. «Павел Альбертович, — она мне сказала таким советским голосом, — у вас обнаружена ВИЧ-инфекция. В силу этого заместитель главного врача ваш договор на обслуживание в нашей поликлинике расторг, до свидания». А это же октябрь. Распахнутое окно. Будь я девушкой…

То выпрыгнул бы в окно.

Ну, понимаешь, так не сообщают такую новость. Это самая важная для меня новость была в 2003 году. «До свидания. Ваше дело будет передано в Московский комитет здравоохранения, вы будете поставлены на учет в СПИД-центре». А это было часов в 7 вечера. Я как сумасшедший побежал по этим пустым совершенно коридорам, пытаясь найти того самого замглавного врача, который поставил на мне вот этот самый фломастерный крест. Никого, конечно, не нашел. Там везде какие-то вежливые охранники, какие-то секретарши. Вот такая деонтология. Деонтология — это искусство общения с пациентом.

Надо сказать, что я не напился в тот день. А поскольку я работал на НТВ и у нас была база данных телефонов всех, я позвонил Вадиму Покровскому — этот рыжий не подведет.

И на следующий день я был у него. Вадим меня спас.

Ты попытался каким-то образом выяснить отношения с этой поликлиникой?

Нет.

Почему?

А потому что с Буддой не выясняют отношения. Что, я пойду и скажу Йордану: «Мой договор с поликлиникой расторгнут в одностороннем порядке из-за того, что у меня обнаружена ВИЧ-инфекция»? В 2003 году? Ты с ума сошел? Нет. Я понял, что я не буду никак выяснять отношения.

Покровский был просто первым, кто пришел тебе в голову по теме ВИЧ?

Да.

И ты сразу ему позвонил.

Сразу.

Что ты ему сказал?

Я говорю: «Вадим, меня зовут Павел Лобков, мы с вами общались».

Он сказал: «Здравствуйте, Павел».

«Здравствуйте, Павел. Приходите ко мне немедленно».

Нет, ты ему сказал: «У меня обнаружили ВИЧ».

Да.

По телефону?

По телефону, да. «Приходите ко мне немедленно». На следующий день в девять утра я был у него.

Что тебе сказал Покровский?

Он мне нарисовал график, как я буду умирать.

Павел Лобков: Я прекрасно понимаю, что ВИЧ — это самый изученный организм в мире. Более изученный, чем дрозофилы и кишечная палочка.

В смысле?

В смысле, что у меня пока иммунный статус нормальный…

Сколько у тебя было Т-хелперов?

1050 клеток. Прекрасный иммунный статус. Вообще у меня даже выше среднего.

Да у тебя и сейчас все хорошо.

Он говорит: «Смотри, с этим иммунным статусом ты будешь жить, пока не будет 500 клеток».

Он сказал 500 или 350?

500.

Он уже тогда говорил 500?

Тогда говорил 500. Это было в 2003 году, когда все вокруг — ты прав — ждали, пока опустится до 350. Мы тебе дадим терапию, ты на этой терапии проживешь 5 лет. Потом у тебя вирус выработает устойчивость, у тебя несколько понизится иммунный статус и повысится вирусная нагрузка. А вирусная нагрузка, кстати, тогда была довольно большая.

Под миллион?

Какие-то тысячи.

Ты не помнишь свои первые цифры? Правда не помнишь?

Статус, по-моему, 1050. Правда, у Вадима есть это все. Марина Холодилова у него такая была, она все время меня наблюдала. Так вот, Вадим ошибся: без терапии я прожил не 5, а 7 лет. В 2010 году я стал принимать препараты, и вирусная нагрузка опустилась до неопределяемого уровня. То есть я стал менее заразен, чем потенциальный пацан из Бибирево, который анализов никаких не сдавал.

Что тебе обещал Покровский потом?

Потом нужно будет менять терапию. Повысится иммунный статус. И так каждые 6 лет.

Какое у тебя было ощущение, когда ты впервые попал в Центр СПИДа?

Первое впечатление, что это — царство смерти. Обшарпанные коридоры, верхние секретные этажи, где, как говорят, в одиночестве умирают пациенты, к которым никого не пускают. Запах щей и ужаса, библиотечные фикусы и линолеум. Кабинет Покровского, как будто из «Служебного романа». И при этом невероятный уровень, как бы это ни забавно звучало, — гостеприимства. Отвечают на все вопросы, не жалеют времени.

Ты вышел от Вадима Покровского. Что ты сделал?

Я немножко был в тумане, честно говоря.

Что происходило в этом тумане и сколько он длился?

Ничего. Мне почему-то показалось, что я умру 15 августа 2008 года (однажды приснилось) в купе поезда Петербург — Москва. Этого, как ты знаешь, не случилось.

Когда и как ты понял, что все будет хорошо?

Я, во-первых, биолог.

А во-вторых — человек.

Нет, во-вторых биолог и в-третьих биолог. Я прекрасно понимаю, что ВИЧ — это самый изученный организм в мире. Более изученный, чем дрозофилы и кишечная палочка. Иммунная система боролась, нагрузка сокращалась, не было того, что называют первичной ВИЧ-реакцией, то есть гриппа или поноса на протяжении нескольких месяцев. Я сразу осознал, что буду с этим жить.

Ты пытался понять, от кого ты его подцепил?

Нет.

Почему?

Потому что я Вадиму задал вопрос: «Имеет ли смысл?» Он ответил: «В 2003 году эпидемиологические расследования не имеют смысла. Все — ото всех. Лишняя трата времени, нервов и денег». Надо лечить проблему, а не заниматься детективами.

Кому ты сразу рассказал?

Маме.

Что сказала мама?

«У нас было много бед в семье, еще одну мы переживем». Папа об этом не знал. Он был человек консервативный. Он умер, и я думаю, что он не знал до своей смерти. Мы скрывали этот факт.

Павел Лобков: Я прекрасно понимаю, что ВИЧ — это самый изученный организм в мире. Более изученный, чем дрозофилы и кишечная палочка.

Что ты говорил на работе?

Была ситуация, когда мне назначили терапию. Сначала, в 2010 году, мне прописали абакавир, очень эффективный препарат… Но у него есть такая особенность: к нему иногда у некоторых людей бывает сверхчувствительность. И у меня началась безумная лихорадка — температура 42°C, лимфоузлы вылезают за воротник. В общем, короче говоря, я даже в больницу попал на два дня — в эту же больницу, с капельницей. И абакавир отменили. Это было для меня, конечно, шоком, я подумал, что вся терапия действует так. Но оказывается, что просто я сверхчувствителен к абакавиру.

И вот, когда у меня были эти проблемы, а я ходил на работу, я не мог сказать, что у меня высокая температура, что мне плохо. Я говорил, что у меня какой-то рак или что-то еще, что мне еще нужны какие-то препараты другие, меняют схему. В общем, я не сильно отклонялся, просто в словах — не рак, а ВИЧ. Мне меняли схему, и в этот момент у меня была аллергическая реакция — красная морда, как будто я с пьянки с какой-то. И мне нужно было это объяснить как-то. Я сказал, что у меня рак там, и так далее. Такая кавер-версия.

Кто, кроме мамы, знал, что у тебя ВИЧ? Мне ты, например, сказал году в 2010-м.

Я отвечу так: кому надо — знали.

Кулистиков знал?

Вообще мы не так часто общались. Но поскольку Владимир Михайлович Кулистиков всегда был близок к спецслужбам, я полагаю, что для спецслужб карточка в поликлинике Управления делами президента, зачеркнутая красным фломастером, не была секретом.

Как ты перешел из Федерального центра в Московский городской?

Я перевелся в тот момент, когда мне надо было получать препараты. Это было связано с какой-то бюрократией — я тогда первый раз получил полис ОМС, московскую прописку и так далее. И Покровский сказал: все, 500 клеток, иди к Мазусу. Там бесплатные лекарства. А схема тогда стоила как-то запредельно дорого, 2000 долларов, наверно. Я вряд ли мог себе позволить такие деньги.

Московский центр как-то отличается от Федерального?

Там даже вместо фикусов — орхидеи. Единственное — вот я, допустим, почти идеальный пациент, помню, когда надо придти за рецептами, сдать анализы, и думаю о менее аккуратных людях — может, это только меня не предупреждают, что пришло время сдать анализ? Ну хотя бы СМС.

Они тебе сразу терапию дали?

Нет.

Почему?

Я наблюдался еще. Уровень был тот же — 500. И только в 2010 году он упал до 416, и тогда назначили терапию.

Это когда началась аллергия на абакавир?

Да. Первая терапия была неудачная.

Ты пришел к врачу, и она заменила тебе абакавир на что?

Был зидовудин с абакавиром, а стал зидовудин с ламивудином. И плюс интеленс, который, слава богу, до сих пор закупается, а не производится нашими отечественными этими самыми.

По тем временам — хорошая схема. Как сейчас проходят твои визиты в центр СПИДа на Соколиной горе?

На третий этаж, к Елене Львовне. Пишу в вайбер.

То есть ты не сидишь в общей очереди?

Нет. Там очень жесткое правило есть: люди, которые могут быть засвечены, обслуживаются отдельно. Хотя, конечно, спотинг возможен. Но вы знаете, среди инфицированных есть некое правило. Мы же сейчас в «Перископе», в недоскопе, в твиттере, в хорнете, в инстаграме, на фейсбуке — где угодно. Не фоткают. Не то что кто-то говорит: «Не фотографировать!» Люди объединены общей бедой, и они не спотят друг друга.

Ты как-то платишь за этот прием?

Нет, конечно же. Причем дабл-чек. Потому что я биолог, и мне нужна повторность результата. После того как опубликовали данные о том, что смертность по инфарктам в России занижена очень сильно и умершему от инфаркта ставят любые другие диагнозы, потому что Путин повелел, чтобы от инфарктов умирали меньше, — стали умирать меньше. Поэтому я думаю: а не занижают ли? Поэтому дабл-чек очень полезен, чтобы в двух независимых центрах сдать анализ на одно и то же. Прошу прощения, но что такое Росстат, мы прекрасно знаем.

С тех пор у тебя происходили встречи с обычными врачами?

Нет. Я вообще мало чем болею.

Ну вот ты рассказывал, что у тебя импланты.

Да.

Павел Лобков: Я прекрасно понимаю, что ВИЧ — это самый изученный организм в мире. Более изученный, чем дрозофилы и кишечная палочка.

Были ли вообще в твоей жизни за эти 12 лет, которые ты живешь с ВИЧ, какие-то проблемы, связанные этим?

В 2005 году рутинное проктологическое заболевание мне оперировали в клинике на Соколиной горе. Прекрасные хирурги, до сих пор рекомендую. Говорят: «Там же ВИЧ!» — «Это единственное место в Москве, где нет ВИЧ, потому что там абсолютная стерильность», — говорю я. А только хирургические вмешательства требуют этого анализа. Это же такое лицемерие, когда стоматолог, сверля зуб по поводу кариеса, не требует ВИЧ-обследования, а если вам ставят импланты — требуют, хотя количество крови, биологической жидкости, выделяющейся при этом, примерно такое же. И вот в институте стоматологии, который на «Новослободской», недалеко от меня, мне сказали: «Нет, мы вам не будем ставить импланты, мы вам поставим съемные протезы». И я купил эти съемные протезы, то есть я заплатил за них, после чего понял, что дикция у меня серьезно ухудшается, а я все-таки работаю в эфире. И, в общем, я их в пачке из-под сигарет два года и проносил. Когда у меня выпал очередной зуб, я понял, что надо ставить импланты, и эти же профессора из МГМСУ сказали, что есть такой замечательный парень — не буду называть его фамилию, а то, не дай бог, уволят его (у него же в кресле вичовый сидел) — и он сказал: «Да мне пофиг». Ну а Лена Орлова-Морозова (заведующая поликлиникой Московского областного центра по борьбе со СПИДом) прислала ему ссылочки на американские исследования, где когорта порядка двух тысяч человек ВИЧ-инфицированных в Америке по приживаемости имплантов. Что статистика не различается. Умный парень, нормальный, адекватный абсолютно.

Хорошие зубы вставил в итоге?

Низы уже готовы, но на верхи пока еще денег нет.

Ты следишь за новинками индустрии и за всей фигней. Ты доволен той терапевтической схемой, которую ты сейчас получаешь?

Я бы сказал так. Меня не волнует упаковка — пускай хоть в бумажке. Меня волнует, что там внутри. И мне сегодня Вадим рассказал, что вообще-то, что внутри у них, не проверяют. А у нас есть данные от Алексея Масчана, который занимается детской онкологией и который большой авторитет в этом деле, о том, что, оказывается, в импортозамещенных противораковых химиотерапевтических препаратах действующие вещества составляют чуть ли не 25% от нормы. В зоопарке тиграм недокладывают мяса то есть. А раковые препараты многие пожизненные. Поэтому отдаленные эффекты мне неизвестны. А краткосрочные эффекты импортозамещения пока отсутствуют. Потому что у меня тот же иммунный статус, который был у меня до 2010 года, может, даже лучший, где-то около 750 клеток. Только сейчас я еще могу точно сказать, что с 2010 года я вообще менее заразен, чем любой потенциальный человек, который ни разу не делал анализ. Как сказал Покровский, вы должны выработать два стакана слюны или стакан спермы, чтобы кого-то заразить.

То есть у тебя не было никаких осложнений, связанных с таблетками, которые ты принимаешь.

Сейчас нет. Но я хотел бы знать, все-таки, что там внутри. Потому что иммунная система медленно модулируется. Мы не совсем понимаем, что в этих таблетках есть, чего нет. Потому что я не очень себе представляю, как такие сложные препараты, как тенофовир — а это сложный препарат, сложная формула — может быть быстро изготовлен в компании, например, «Фармсинтез». Я думаю, что это все из одного Бангалора, из одной индийской бочки черпается ложкой, но мы не можем это доказать.

Ну, это во всем мире так.

Но там есть разные линии. Первая — для Америки, вторая — для стран ЕС, третья — для всех остальных.

За эти годы начал ли ты как-то осторожнее относиться к своему здоровью?

Да, я, конечно, больше внимания стал уделять, допустим, состоянию миндалин, прощупывать их, или состоятнию паховых лимфатических узлов. Но врачи общего профиля — они же не требуют этого. У меня, например, проблема с коленкой была…

Но ты говоришь врачам общего профиля, что у тебя ВИЧ?

Нет. Don’t ask — don’t tell. Если они меня спросят…

Считаешь ли ты, как биолог, что ВИЧ-инфекция является неким системным заболеванием, на фоне которого могут развиваться, например, простудные заболевания?

Простудные — нет. Потому что у ВИЧ-негативных, особенно когда они работают круглосуточно, простудные заболевания встречаются каждую неделю по три раза. А у меня — раз в два-три месяца. Потом, в силу того, что у меня очень высокий иммунный статус и реактивность иммунной системы, у меня температура возникает по каждому поводу. Я палец порезал — у меня температура 37,6°C. Это с детства так.

А тебе было бы проще, если бы у тебя не было дискомфорта обсуждать это с обычным врачом?

Я сегодня сделал это. Все обычные врачи теперь об этом знают. Вот я и хочу посмотреть, будет ли доктор — хотя я вообще не хочу на это смотреть, потому что я здоровый человек — будет ли доктор, скажем, ощупывать меня в резиновых перчатках. Я ставлю эксперимент на себе

Павел Лобков: Я прекрасно понимаю, что ВИЧ — это самый изученный организм в мире. Более изученный, чем дрозофилы и кишечная палочка.

Отлично. Зачем ты это сделал? Это не было спонтанным решением. Когда ты мне сегодня утром позвонил спросить, поможет ли твой каминг-аут общему делу, я думал, что ты напился.

Я, скорее, выпил, потому что мне нужно было 100 грамм для храбрости.

Мы это проходили. Я это знаю. Зачем ты это сделал?

Хватит врать.

Почему?

Когда мы перепощиваем антикоррупционные посты Навального, мы все такие красивые, мы все такие замечательные, мы все такие ламеры фейсбуковские, хомяки. «У меня мама смертельно заболела» — 148 лайков. Мне надоела эта культура лайков. Я не могу держать скелет в шкафу. Этот случай должен стать показательным, потому что среди вас, ребята, есть очень много людей, которые это носят. Они, может быть, даже об этом не знают. Налево и направо ходят, что называется. Отцы семейств, матери семейств. В конце концов, хватит национально врать. Почему я не вру про Донбасс, почему я не вру про Сирию, а почему я должен врать здесь?

Ты можешь просто не говорить об этом. В конце концов, это твое личное дело.

А это спонтанно же было все. Мне позвонила шеф-редактор программы Hard Day’s Night Ксюша Кожина вчера, примерно в это же время, под полночь. Поскольку я выполняю функцию еще и научного обозревателя на «Дожде», она спрашивает, приду ли я на Hard Day’s Night с Вадимом Покровским. И в общем получалось: или я, как журналюга, иду и задаю дежурные вопросы, или, раз уж так случилось, все вываливаю по-честному. Потом позвонил тебе. И ты мне не рекомендовал этого делать. Но я это сделал. Мы должны иногда совершать поступки. Не для пиара. Хотя пиар в этом случае очень важен. Он важен в том смысле, что, во-первых, вы должны знать, что у нас происходит. Вы должны понимать, что ВИЧ-инфицированные — это не обсосы, деграданты, уежища, бомжи, наркоманы со шприцем, торчащим из коленки.

Но ведь и так тоже.

И так тоже. Но вы должны понимать, что любой человек, благородный — я себя к таким не причисляю — может оказаться носителем этой инфекции. И с этим жить довольно долго.

То есть все как-то сложилось вместе, и я понял, что если я не сделаю этого сегодня, я этого не сделаю никогда.

Тебе самому стало от этого легче?

Нет, мне стало страшно.

Почему?

А я не знаю, что будет завтра.

А какие у тебя предположения?

Я боюсь даже их строить.

Ну вот ты сейчас видишь свою ленту фейсбука…

Я вижу свою ленту. Я же не вижу ленту «Лайфньюса».

Твоя жизнь как-то соприкасается с «Лайфньюсом»?

Жизнь 86% соприкасается с «Лайфньюсом»? Я даже не знаю, посадят ли меня завтра в такси. Будут ли со мной пить из одной чашки.

Считаешь ли ты, что то, что ты сделал, действительно поможет сотням тысяч людей, которые живут с ВИЧ в России?

Да. Я бы иначе этого не делал.

Тебе бы самому такой поступок помог?

Да.

Почему?

Когда человек узнает о своем диагнозе, я это понял на своем примере, он как бы инкапсулируется. Он вокруг себя строит некую защитную стенку, какую-то оболочку, и он в себе хранит страшную тайну. Нет ничего хуже, чем хранить в себе страшную тайну. Вот все бывшие премьер-министры — например, Степашин — они все ходят с четырьмя охранниками, потому что они все носители государственной тайны. А в этом смысле ты сам носитель ужасной тайны. А это чрезвычайно корябает тебя изнутри, что ты знаешь что-то, чего не знают многие-многие другие. И порождается ситуация дискомфорта. Мне кажется, что как раз такая возможность открытого выхода — это, во-первых, ликвидация стигмы (я очень на это надеюсь), во-вторых… Я не могу сказать, что я очень успешный человек. Мы с тобой сидим в маленькой, не очень обустроенной квартире. Без золота, без шубохранилища. Но достаточно. Более-менее, среднего класса. И я один из вас. Вы можете быть на моем месте, а я — на вашем. Есть огромное количество людей, которые не обследуются, у них не звонит внутренний звоночек. Я считаю, что после моего выступления лучшим следствием было бы, если бы завтра очень многие люди пошли бы и проверились, почему у них не заживает эта долбаная ранка, почему у них тотальный кариес во рту. Почему? Врач вам не говорит — сами пойдите.

Тогда же было очень плохо все, в 2003 году, надо было получить номерок, ждали, нервничали. Сейчас все это делается тестами. Возьмите сами, купите в аптеке. 1000 рублей. Не заплатите за ***, купите тест на ВИЧ.

Кто тебе сегодня первый позвонил?

А сейчас все в фейсбуке общаются.

Я понимаю. А кто тебе первый позвонил?

А никто не позвонил. Все в фейсбуке.

Да ладно. Ну вот мы с тобой разговаривали по телефону.

Я тебе позвонил. А ты меня в фейсбуке набрал.

Получается, я что ли был первым, с кем ты поговорил?

Ну да.

Это очень смешно.

Простой человеческий голос важно же иногда услышать. Потому что все эти лайки, все эти шеры, ретвиты, репосты — это, конечно, все замечательно, но мы же сейчас фактически редуцировали общение до пары слов — норм, ок. Я терпеть не могу этих «котиков»: «все будет хорошо, милый». Мне сегодня написали в фейсбуке: «Выздоравливай!». А я не болею, от чего мне выздоравливать? Ты чего, генетические ножницы мне хочешь предложить, чтобы вырезать эту хрень из лимфоцитов, что ли? У тебя этих ножниц нет. «Выздоравливай!». Три лайка.

Человек не понимает.

Не понимает. Поэтому я это и сделал сегодня.

Скажи, а ты за эти 12 лет столкнулся с тем, что люди вообще ничего не знают про ВИЧ? Или они все-таки что-то знают?

Дело в том, что в 2009 году, когда мы делали для НТВ документальный фильм про заразу, в частности про ВИЧ, я познакомился с так называемым движением ВИЧ-диссидентов, которые считают, что вследствие неблагоприятных погодных условий у вас вырабатывается иммунодефицит. Затем на ваши лимфоциты садится масса лимфотропных вирусов, один из которых ВИЧ. Это модная теория сейчас. Но можно отрицать и то, что Земля крутится вокруг Солнца. Да, такие открытия меня время от времени поражали.

Но это СПИД-диссиденты. А я говорю об обычных людях. Вот тебе сегодня говорят: «Выздоравливайте». Это ведь люди действительно не понимают.

Не знаю. Моя мама прошерстила весь интернет и как-то была очень спокойна уже в 2004 году.

А мама тебе сегодня не позвонила?

Позвонила.

Ну вот, а ты говоришь, что только я. И что мама сказала?

Она боится, что соседки какие-то там появятся, которые уколы ей не сделают, раз она мать спидозника. Сказала, что это мое решение, что мне будет с ним тяжело жить. И ей, возможно, тоже. Потому что она окружена людьми, которые искренне считают, что Донбасс — часть России. С соответствующими последствиями.

Что тебе сказала Синдеева?

То же самое. Это не решение Синдеевой.

Но это решение, озвученное на ее канале.

Я поставил ее в известность о том, что я сделаю это. «Не навредит ли это имиджу канала?» — «Нет», — сказала мне Синдеева после долгих размышлений. Свидетелем которых ты тоже, собственно, был.

Да.

Нет, не навредит. Сколько там подписчиков, сколько чего — меня это не волнует. Меня сейчас волнует, чтобы люди, которые живут, не зная об этом, узнали. Вот ангина — иди сдай анализ. Лимфоузлы — иди сдай анализ. Ранка не заживает — иди сдай анализ. Чем раньше ты обнаружишь ВИЧ, тем дольше ты проживешь.

В мировой фарминдустрии есть такая тема: чем дольше ты живешь, тем дольше ты живешь. Чем дольше ты продлеваешь жизнь, тем выше вероятность, что будет найдена магическая пуля.

Мир делится на две категории. Первая мировая война — огромное количество газовых гангрен, смертельных пневмоний, окопная болезнь такая была. Люди до пенициллина — люди после пенициллина. Начав раньше терапию, ты можешь дожить до изобретения условного пенициллина. И ВИЧ вам покажется… Вы чумы боитесь? Нет больше чумы. От чумы — той самой, от которой умерло пол-Европы — давно есть тетрациклин. Две таблетки.

Я понимаю, что ты не знаешь, что будет завтра. Но тем не менее, когда ты этот шаг делал, ты же думал, как сейчас все будет развиваться?

Я не хочу давать своим врагам возможные варианты их действий. А я их накидал примерно вариантов 20.

Хорошо. Я сейчас не про врагов. Давай про тебя. Я тоже делал свой каминг-аут, я все это пережил и понимаю, что враги остаются врагами, а друзья — друзьями. А ты останешься собой, и твоя жизнь продолжится. Но она изменится.

Да, это я знаю.

Ты предполагаешь, в какую сторону она изменится?

Нет. Я буду работать на телеканале «Дождь».

Ты будешь как-то заниматься СПИД-активизмом?

Если меня будут привлекать в качестве публичного лица для пиар-кампаний, я постараюсь сделать так, чтобы эти пиар-кампании были очень человеческими, чтобы люди увидели, что ВИЧ контролируется, что… Рядом со мной есть магазин единственный, там упаковка презервативов, 12 штук, стоит 600 рублей. Напротив того магазина РГГУ с общежитием. Там дофига малолетних мальчиков и девочек. И я вижу каждый день, приезжая с работы, когда мальчик и девочка берут шампанское, смотрят на презервативы, взгляд упирается в цифру 600 — и они их не покупают. Потому что презервативы стоят столько же, сколько шампанское. И вот здесь нужно государеву волю проявить, а не распускать бородатых Чаплиных. Вот здесь государственная воля, дотации, бесплатные презервативы в школах и институтах должны быть, потому что 18-летние во всем своем общежитии разнесут это при помощи гетеросексуального контакта — там будет огнем полыхать, понимаете?

А чего во всей теме СПИДа сейчас в России не хватает?

Здесь нужно свести баланс. У тебя СПИД — это не значит, что с тобой нельзя пить из одной кружки, и, с другой стороны, если у тебя ВИЧ, и есть лекарства, это не значит, что ты не должен предохраняться. Павел Лобков: Я прекрасно понимаю, что ВИЧ — это самый изученный организм в мире. Более изученный, чем дрозофилы и кишечная палочка.Это какой-то тонкий баланс, и здесь нужно продумывать пиар-политику. И ее должны строить не рекламные агентства, а люди, которые понимают и живут с этим. И мне кажется, что я могу каким-то образом помочь.

Рассказать всем:

Похожие статьи